Текст:

(Содержит пять фрагментов, написанных от лица разных персонажей или в разных стилях, достраивающих и переосмысливающих роман А.С. Пушкина "Евгений Онегин")

---

Фрагмент 1

В имении Лариных июль стоял такой, какой бывает только в сердце России — ленивый, знойный, густой, как мед. Воздух, казалось, застыл и дрожал над полями, пах липовым цветом, пыльной дорогой и нагретой солнцем крапивой. Всякая жизнь замерла в полуденном мареве, и только назойливое жужжание пчел да ос, слетевшихся на сладкий дух, нарушало сонную тишину.

Под сенью старых, разросшихся лип, в том самом месте сада, где тень была гуще всего, совершалось священнодействие — варилось варенье.

На треноге, над едва тлеющими углями, пыхтел и пускал ленивые пузыри огромный медный таз, до краев наполненный темно-рубиновой, почти черной массой вишни. Вокруг этого алтаря домашнего уюта вершили свою неспешную службу две жрицы — барыня и няня.

Прасковья Петровна Ларина, маменька, сидела на садовой скамейке, прямая, полная, в простом ситцевом платье и с неизменной вязальной спицей в руках, хотя сейчас она не вязала, а лишь изредка поправляла ею съехавший с седеющей головы чепец. Она не работала — она надзирала. Взгляд ее, строгий и хозяйский, следил за каждым движением няни, за каждым пузырьком, что лопался на поверхности варенья. Давно прошли те времена, когда она сама плакала по гвардейцу и зачитывалась Ричардсоном; теперь Прасковья Петровна знала цену сахару, толк в соленых рыжиках и свято верила, что привычка — лучшая замена счастью.

У самого таза, на низкой скамеечке, хлопотала Филипьевна, няня. Ее смуглое, морщинистое, как печеное яблоко, лицо было сосредоточенным и серьезным. Длинной деревянной ложкой с обожженным концом она медленно водила по дну таза, чтобы не пригорело, а другой рукой, с помощью серебряной ложечки, снимала в подставленное блюдце розоватую, шипящую пенку.

— Ты мешай, мешай, Филипьевна, у самого дна бери, — раздался ровный, безмятежный голос барыни. — Вишня нонеча мясистая, как бы не пригорела.

— Мешаю, матушка Прасковья Петровна, мешаю, — прошамкала в ответ няня, не поднимая головы. — Не впервой. Рука помнит. Сахару-то в аккурат пошло, в самый раз. Ягодка к ягодке будет, не развалится.

Они замолчали. Одна размеренно дышала, другая так же размеренно мешала. Их молчание было удобным, привычным, как старая, разношенная обувь. Они понимали друг друга без слов, эти две женщины, одна из которых была госпожой, а другая — рабой, но обе были хозяйками в этом маленьком, замкнутом мире.

— Слыхала, у Пустяковых сын женится? — нарушила тишину Прасковья Петровна, отложив спицу. — На какой-то московской. Говорят, бесприданница.

— Слыхала, матушка, как не слыхать, — охотно откликнулась няня, на миг перестав мешать. — Сорока на хвосте принесла. Кучер ихний нашему Анисиму сказывал. Говорит, вертлявая девка, вся в лентах да в кудрях. На хозяйство не годна. Наша-то Оленька, слава Тебе, Господи, не такая.

Обе женщины при мысли об Ольге смягчились. Ольга была понятной. Веселая, румяная, послушная. Жених ее, господин Ленский, — молодой, богатый, и хоть писал стихи, но в остальном был барин смирный и покладистый. Здесь все было правильно, как в церковной книге.

— Оленьке-то нашей хорошо, — со вздохом удовлетворения произнесла барыня. — С ней душа спокойна.

— Истинно так, — подтвердила няня, снова принимаясь за работу. — А вот Танечка…

При имени старшей дочери в воздухе повисла едва уловимая пауза. Даже жужжание ос, казалось, стало тише. Прасковья Петровна снова взялась за свою спицу, а няня помешивала варенье чуть медленнее.

— Что — Танечка? — спросила барыня тоном, который был и вопросом, и утверждением, что никакого ответа, в сущности, не требуется.

— Да ничего, матушка… — вздохнула Филипьевна. — Дичится все. Сидит в комнате своей, книжки читает. Не по-девичьи это. Подруг нет, на двор к девкам не выходит… Пенка вот снимется, Оленька прибежит, смеется, пальцем в блюдце лезет, сладкого просит. А эта и не глянет. Будто не вишневое варенье варим, а зелье какое горькое.

Прасковья Петровна поджала губы. Она и сама все это видела, все знала. Странная, молчаливая, задумчивая дочь была для нее таким же непонятным и слегка досадным явлением, как засуха или падеж скота. Что-то, с чем приходилось мириться, но чего нельзя было ни понять, ни исправить. В глубине души она, может, и помнила себя такой же, с книгой в руках, но эта память была так глубоко запрятана под слоями домашних забот и привычек, что уже не вызывала ничего, кроме легкого раздражения.

Так и текли их дни, в трудах и неспешных разговорах, под сенью старых лип, в сладком и тягучем мареве варенья и бытия, в котором уже назревали, как ягода на солнце, и будущая любовь, и будущая беда.

---

Фрагмент 2

...третий час ночи, а то и четвертый. Сон-то не берет... Старым костям покою нет, всё крутит, всё ломит. Лежу на своей лежанке за печкой, ворочаюсь с боку на бок. Тишина в доме мертвая, господа спят, прислуга по своим закуткам дрыхнет. Только половицы нет-нет да и скрипнут, будто сам дом вздыхает тяжело.

И тут слышу — шорох. Тихий такой, из барышниной опочивальни. То ли вздохнула, то ли с постели встала. Сердце мое старое, дремавшее, встрепенулось. Ох, не к добру это. Не спит дитя. Мается.

Кряхтя, спускаю ноги на холодный пол. Накидываю на плечи старую душегрейку, шаркаю босыми ногами по коридору. Темень, хоть глаз выколи, только в дальнем окне луна, как сыр дырявый, светит. Дверь в её комнату не заперта, чуть приоткрыта. Я заглядываю...

Так и есть.

Сидит моя голубка на постели, неразобранной, в одной ночной рубашке. Бледная, как полотно, а глаза горят, как два уголька. Смотрит в окно, на луну эту окаянную, и не шелохнется. Холодрыга в комнате, окно-то настежь.

«Что, Таня, что с тобой?» — подхожу я тихо, чтобы не напугать.

Она вздрагивает, оборачивается.

«Ах, няня, я нездорова».

Нездорова... Вижу, что нездорова. Только хворь эта не та, что лекарь лечит. Эта хворь от лукавого да от книжек этих дурманных.

Она зябко повела плечиками. «Мне скучно, няня, здесь... Открой окно да сядь ко мне».

Скучно ей! Ночью-то! Господи, вразуми дитя... Окно и так нараспашку, стужа в горницу так и лезет.

«Что, Танечка? Чем недовольна?» — сажусь на краешек кровати, беру её руку. Рука-то ледяная, а ладошка горит. Лихорадка, не иначе. «Дай, перекрещу тебя», — начинаю я, но она отстраняется.

«Ах, няня, няня, я влюблена».

Я так и замерла. Рука моя в воздухе повисла. Перекрестилась сама, губы беззвучно шепчут: «Господь помилуй и спаси!»

Влюблена... И слово-то какое, господское, книжное. У нас-то проще говорили — замуж пора, и все тут. А это что за хворь такая? Не корь, не оспа... а дитя чахнет на глазах. Имени-то его не говорит, боится... а я и так знаю. С тех пор как этот... сосед-то... на обеде был, она сама не своя. Смотрела на него, не дышала.

«Дитя мое, ты нездорова», — говорю я твердо, пытаясь скрыть страх в голосе.

«Оставь меня. Я влюблена», — шепчет она, и смотрит мимо меня, в темень окна.

Молчим. Слышно только, как ветер в трубе воет.

Потом она поворачивается ко мне, глаза её полны слез несбывшихся. «Ну, расскажи мне, няня, про ваши старые года. Была ты влюблена тогда?»

Ох, милая моя... Какая любовь?

«И, полно, Таня! В эти лета мы не слыхали про любовь; а то бы согнала со света меня покойница свекровь». — Я вздыхаю, вспоминая то, чего и не было почти. — «Да, как же! Мне было тринадцать лет... Сговорили меня. Ваня мой был меня моложе, а я... Я две недели плакала, боялась. Да с плачем меня и повели под венец. Так нас в чужую семью и отдали...»

Я говорю, а сама вижу — она не слушает. Голова её склонилась на грудь, пальчик на губе закусила. Смотрит, а не видит. Слушает, а не слышит. Вся там, в думах своих, в письме своем, которое, я знаю, она уж задумала.

Ох, беда будет. Сердце мое старое чует — быть беде. Письмо девице писать... барину... неслыханный срам! Погубит он её, погубит. Поиграет да бросит, как говорят. А ей потом с этим жить...

Я умолкаю. Что толку говорить? Что толку старой, выжившей из ума, няньке перечить барышне, начитавшейся романов?

Тихо встаю, прикрываю окно, чтобы хоть немного тепла в комнате сберечь. Нахожу на стуле шаль её, укрываю худенькие, дрожащие плечи. Она и не заметила.

Я смотрю на неё, на это дитя заблудшее, и в груди щемит от жалости и бессилия.

Господи, спаси и сохрани рабу Твою Татиану. Вразуми её, не дай пропасть по глупости девичьей...

И так же тихо, как вошла, я выхожу из комнаты, оставляя её одну — с луной, с мечтами и с неминуемой бедой, что уже стоит у неё за плечом.

---

Фрагмент 3

Mon Dieu, какой холод! Проклятый мороз, он пробирает до самых костей, даже сквозь мой лучший сюртук. Я стою по колено в этом варварском снегу и чувствую, как мои парижские сапоги промокают. Quelle horreur! И все это ради чего? Ради того, чтобы два русских барина с тяжелыми от меланхолии головами стреляли друг в друга у заброшенной мельницы. Un moulin! Как первобытно.

Меня зовут Гильо. Я слуга господина Онегина. Его камердинер. Я отвечаю за его гардероб, его прическу, его утренний шоколад. Я не отвечаю за пистолеты и трупы. Но сегодня, в этой ледяной пустыне, мой господин сказал: «Гильо, ты будешь моим секундантом».

Moi? Son valet? C'est ridicule! Это нарушение всех правил, всех приличий! Где это видано, чтобы слуга был свидетелем на дуэли чести? Но здесь Россия, здесь все не так, как у людей. Здесь медведи, снег и честь, которая стоит меньше, чем пара хороших перчаток.

Я смотрю на них. Мой господин, Евгений, как всегда бледен и скучающ, будто это не дуэль, а очередной скучный бал. А тот, другой… совсем мальчик. Un poète, je crois. Поэт, да. С длинными волосами и глазами, полными какой-то глупой, трагической решимости. Он дрожит, но я не уверен, от холода ли или от страха. Рядом с ним его секундант, господин Зарецкий, похожий на старого солдафона, который упивается моментом. Он один здесь получает удовольствие.

Et pourquoi? Зачем все это? Я слышал обрывки разговора. Что-то о девице, о танце, о какой-то дерзости на именинах. Pour une femme! Боже мой, в Париже из-за женщин дерутся на шпагах, элегантно, до первой крови, после чего все отправляются ужинать. А здесь… здесь они берут эти ужасные, тяжелые пистолеты Лепажа, чтобы проделать друг в друге дырки.

Господин Зарецкий отмерил шаги. Тридцать два шага. Trente-deux pas. Это почти смертный приговор. Я подаю пистолет своему господину. Металл холодный, как могильный камень. Мои руки, привыкшие к тонкому батисту и кружевам, кажутся неуклюжими. Господин Онегин берет его с такой же ленивой грацией, с какой он берет бокал вина.

Они сходятся. Я вижу, как напряжен мальчик-поэт. Он целится. А мой господин… он даже не смотрит. Он идет, спокойно поднимая свой пистолет.

Mon Dieu, это безумие. Il est fou. Они все здесь сумасшедшие.

Раздается выстрел.

Сухой, трескучий звук, который кажется непристойным в этой белой, мертвой тишине. Он эхом прокатывается по замерзшему лесу и затихает.

Я вижу, как поэт изгибается, его тело как-то неловко подается назад. Он роняет свой пистолет в снег. На мгновение он застывает, прижав руку к груди, с выражением абсолютного, детского удивления на лице. Будто он не может поверить, что игра, которую он затеял, оказалась настоящей.

А потом он просто падает. Не картинно, не как на сцене. А тяжело, мешковато, как мешок с мукой, который сбросили с телеги. Pouff. И все. Красное пятно начинает медленно, почти лениво, расплываться на его белой рубашке, на белом снегу.

Тишина.

Я смотрю на своего господина. С его лица слетела вся скука. На нем сейчас только ужас. Чистый, неприкрытый ужас. Он смотрит на тело в снегу, и я впервые вижу, как его руки дрожат.

Господин Зарецкий подходит к телу, констатирует смерть с деловитым видом мясника.

И вот тут я понимаю, что моя работа только начинается. Не работа камердинера. Работа спасателя.

«Monsieur, — говорю я тихо, но настойчиво. — Monsieur, il faut partir. Vite». Надо уезжать. Быстро.

Он не слышит. Он смотрит на свою работу. На этого мальчика, чье тело остывает в снегу так же быстро, как остывает эта проклятая страна.

Я подхожу и трогаю его за локоть. «Евгений!» — впервые я называю его по имени.

Он вздрагивает, смотрит на меня пустыми глазами. И тогда мы уезжаем. Просто садимся в сани и уезжаем, оставив этого Зарецкого с его трупом посреди этого белого ничто. Они оставят его здесь, как сбитую собаку.

Ah, la Russie… pays sauvage. Дикая страна. Я должен убедить господина вернуться в Париж. Там холодно бывает только в сердцах бывших любовниц, а не в воздухе, пахнущем порохом и свежей кровью.

---

Фрагмент 4

Вечер окончательно опустился на одесский дворик. В окнах зажегся желтый свет. Сёма, наконец, победил замок и теперь сидел на ступеньках своей квартиры, с усталым видом наблюдая за жизнью. Тётя Роза, Марина, Лёва и Фима сошлись у скамейки под акацией, образовав нечто вроде вечернего парламента.

Фима: (задумчиво щелкая ногтем по пустой бутылке из-под пива) Лёва, а я вот вчера от нечего делать листал книжку, шо дочка в школе проходит. Этого… Пушкина. Про вашего коллегу-философа, Онегина.

Лёва: Фима, не сравнивайте божий дар с яичницей. Я философ от жизни, а тот Онегин — от глупости и хорошего наследства.

Тётя Роза: (всплескивая руками так, что вся скамейка качнулась) Ой, не трогайте мне этого Пушкина с его несчастными! Это же не трагедия, это анекдот на триста страниц! Я вам сейчас расскажу, как все было на самом деле, без этих красивых слов.

Все во дворе, включая кота и Сёму, приготовились слушать. Тётя Роза была лучшим рассказчиком на Молдаванке.

Тётя Роза: Так вот, слушайте сюда. Жил-был в столице один мальчик, Женя. Мальчику было скучно, потому что у него было все, а когда у человека есть все, ему не хватает только одного — проблем. И тут, на его счастье, помирает его дядя в деревне и оставляет ему гешефт — имение! Женя приезжает, а ему там еще скучнее, потому что в деревне из развлечений — только мухи и соседи.

Марина: (со знанием дела) А соседи хуже мух. Муха просто жужжит, а сосед еще и спрашивает, почему ты до сих пор не замужем.

Тётя Роза: Золотые слова, Мариночка! И вот, среди соседей — приличная семья. Мама, папа, и две дочки на выданье. Одна, Оля, — нормальная девочка, румяная, веселая. Вторая, Таня, — наоборот. Не говорит, не смеется, а только читает книжки и смотрит на луну. Уже проблема! Я бы на месте ее мамы давно бы те книжки сожгла, а саму ее отправила бы на Привоз торговать бычками, шобы она увидела настоящую жизнь!

Лёва: Роза Марковна, вы не правы. Человек имеет право на меланхолию. Это единственная роскошь, которая осталась бедным евреям.

Тётя Роза: Лёва, не делайте мне умное лицо! Эта Таня влюбилась в нашего Женю с первого взгляда. И шо она делает, эта идиотка? Она пишет ему письмо! Первая! Девочка пишет мужчине! Сёма, ты слышишь?!

Сёма: (с порога) Слышу, мама. Если бы мне девушка написала письмо, я бы подумал, шо это повестка из военкомата.

Тётя Роза: И был бы прав! А этот Женя, вместо того чтобы прийти к ее маме и сказать: «Мадам, ваша дочка делает глупости, выдайте ее скорее замуж за какого-нибудь приличного человека», — он ей читает мораль! В саду! Он ей полчаса рассказывал, шо он не создан для счастья!

Фима: А шо, он был создан для несчастья? Так несчастье можно было сделать гораздо быстрее.

Тётя Роза: Вот! И он его таки сделал! Приходит на именины к этой Тане, злой как собака, и шобы отомстить своему другу-поэту, этому Ленскому, он весь вечер танцует с его невестой, с Олей.

Марина: Ой, я знаю таких мужчин! Это называется «сделать козью морду». Мой первый муж так делал.

Тётя Роза: И шо вы с ним сделали?

Марина: Развелась. И правильно сделала. А этот поэт, Ленский, вместо того чтобы дать Онегину по его наглой морде и пойти домой пить чай, он его вызывает на дуэль!

Лёва: А вот это, я вам скажу, — классический пример, когда у человека больше гонора, чем мозгов. Два петуха не поделили курицу, которая им обоим была не нужна.

Фима: И какой результат этого гешефта?

Тётя Роза: Какой результат?! Результат — один покойник! Этот идиот Онегин убил этого идиота Ленского! И уехал. А Таня осталась страдать. Потом, слава богу, ее маме это надоело, ее повезли в Москву, нашли ей приличного, взрослого человека — генерала! — и выдали замуж. Всё! Конец истории! Девочка пристроена, все счастливы!

Марина: Так это же хороший конец!

Тётя Роза: Я тоже так думала! Но тут, через два года, возвращается этот наш Женя. Видит Таню — а она уже не заплаканная дурочка из деревни, а важная дама, генеральша! И шо вы думаете? Он в нее влюбляется!

Весь двор издает стон — смесь хохота и возмущения.

Фима: Так ему нужна была не Таня, а Таня плюс генерал? Это уже совсем другой коленкор.

Тётя Роза: Конечно! И он начинает писать ей письма! Теперь уже он! А она, умница моя, красавица, шо она ему говорит? Она ему говорит: «Женя, поезд ушел! Я, конечно, тебя еще трошки люблю, но я замужем за приличным человеком, и я не собираюсь менять генерала на вас, молодой человек, с вашими дырками в карманах и в голове!»

Лёва: То есть, она ему объяснила, что бесплатный сыр бывает только в той мышеловке, из которой он только что выбрался.

Тётя Роза: Именно! И он остался с носом! Вот и вся ваша великая русская литература!

Она победно оглядывает свою аудиторию. Все молча переваривают услышанное.

Сёма: (тихо) Бедный Ленский…

Тётя Роза: (оборашиваясь к нему) Шо?! Почему это он бедный?

Сёма: Потому что он один во всей этой истории так и не узнал, какими идиотами были все остальные.

Тётя Роза на секунду задумывается, потом машет рукой.

Тётя Роза: Ой, вей, не морочьте мне голову! Фима, идите уже домой, а мы с Мариной пойдем есть рыбу. Шобы хоть у чего-то в этом мире был счастливый конец!

---

Фрагмент 5

Солнце клонилось к закату, окрашивая верхушки старых лип в саду Лариных расплавленным золотом. Воздух, весь день бывший знойным и ленивым, теперь сделался нежен и полон вечерней прохлады; он пах скошенной травой, речной сыростью и поздними розами, чей аромат становился гуще в сгущающихся сумерках. В самой дальней беседке, увитой диким виноградом, они сидели вдвоем.

Владимир, как то и подобало его пылкой душе, читал стихи. Разумеется, свои. Его голос, еще по-юношески ломкий, но полный искреннего чувства, дрожал и креп, описывая муки неразделенной любви, томление духа и неизбежность рока. Он был прекрасен в этот миг, с горящими глазами, взъерошенными ветром темными кудрями и рукой, что трагически покоилась на рукописи, лежавшей на коленях. Он был герой своего собственного романа.

Ольга слушала. Она всегда слушала. Сидела, потупив свои васильковые глаза, и лишь изредка поднимала ресницы, чтобы улыбнуться ему ободряюще. Она знала, что ему это надобно. Она была добрая и простая душа, и если ее Владимиру хотелось страдать на бумаге, она готова была служить ему тихим, благосклонным зрителем. Но сегодня что-то было иначе.

Пока он читал о «ланитах бледных» и «поцелуе смерти», она смотрела не на него, а на его губы. Живые, по-детски припухлые, сейчас сложенные для произнесения патетических строк. И в ее хорошенькой головке, где так редко задерживались мысли о высоком, вдруг родилась мысль донельзя простая и ясная.

Господи, какой же он еще мальчик! — подумала она без всякой иронии, с одной лишь внезапной, острой нежностью. — Он пишет о страстях, которых не знает, о бурях, которых не чувствовал. Он любит не меня, а слова, которые говорит обо мне. А я… я ведь здесь. Настоящая. И люблю я его — настоящего. Вот этого, смешного, восторженного, с пятнышком от чернил на пальце.

Ленский дочитал последний катрен. Наступила тишина, наполненная лишь стрекотом кузнечиков и ожиданием. Он поднял на нее свой полный восторга и мольбы взор, ожидая похвалы, слез, чего угодно, что подтвердило бы его талант.

И Ольга не произнесла ни слова.

Вместо этого она, движимая порывом, таким же естественным, как дыхание, чуть подалась вперед. Она взяла его руку, в которой он все еще сжимал свою драгоценную рукопись, и мягко отняла исписанный листок, положив его на скамью. Владимир замер в недоумении. А она, не давая ему опомниться, положила обе свои ладони ему на щеки, почувствовав под пальцами удивленную дрожь его кожи, и посмотрела ему прямо в глаза.

И затем, прежде чем он успел спросить, прежде чем успел снова превратиться в поэта, она его поцеловала.

Сначала это было лишь легкое, почти детское касание. Но Ленский, вместо того чтобы отстраниться или ответить такой же робкой лаской, замер, как пораженный молнией. Он не знал, что делать. Весь его опыт, почерпнутый из романов, вся его теория чувств рассыпалась в прах перед этим простым, живым теплом.

И тогда Ольга, почувствовав его растерянность, сделала то, о чем не писали ни в одном «нравоучительном романе». Ее губы, доселе сомкнутые, чуть приоткрылись, и она, с нежной, неслыханной доселе дерзостью, коснулась его губ языком. Робко, вопросительно, а затем, не встретив сопротивления, чуть настойчивее.

Для Владимира в этот миг рухнул мир.

Все, что он знал, все, во что верил, — стихи Шиллера, учение Канта, туманные восторги геттингенской души, — все это сжалось в одну крохотную, не имеющую никакого значения точку и исчезло. Осталось лишь это. Это невероятное, ошеломляющее, сводящее с ума ощущение. Это был не символ, не метафора, не «памятник мечтанья». Это была жизнь. Настоящая, горячая, влажная, требовательная. Он почувствовал, как по всему телу от кончиков пальцев до корней волос пробежал огонь, смывая, сжигая дотла всю его напускную меланхолию, всю его книжную печаль.

Ольга отстранилась так же внезапно, как и придвинулась. Ее щеки пылали, но в глазах не было ни стыда, ни смущения. В них плясали смешинки.

— Вот так, мой поэт, — прошептала она, и в голосе ее звучала незнакомая ему, чуть насмешливая нежность. — Вот о чем надобно писать стихи.

Он молчал, глядя на нее новыми глазами. Он впервые видел не свой идеал, не «румяный цвет ланит», не музу для своих элегий. Он видел женщину. Живую, теплую, дерзкую и бесконечно желанную.

И в этот самый миг, в этой засыпающей беседке, умер поэт Ленский, автор высокопарных стихов. И родился Владимир — мужчина, который только что узнал, что такое настоящая любовь.

В ту секунду испарилась та дуэль, что могла бы случиться. Ревность, что могла бы отравить его сердце, умерла, не родившись. Ему вдруг стало совершенно все равно, с кем будет танцевать его Ольга на именинах. Потому что теперь он знал то, чего не знал никто, и в первую очередь — сама Ольга. Она принадлежала ему не в стихах, не в мечтах, а по-настоящему. И этого простого, оглушительного знания было довольно, чтобы презреть все на свете светские условности и глупые обиды.

Он взял ее руку, но не для того, чтобы играть локоном. Он поднес ее к своим губам и поцеловал — не край одежды, а теплую, живую кожу. И в этом поцелуе было больше правды, чем во всех его поэмах, вместе взятых.

Они были спасены. И даже Пушкин, наблюдавший за ними с лукавой улыбкой откуда-то из вечности, кажется, был бы этому только рад.